В час, когда взойдет луна - Страница 234

234

Но по данным дорожной службы, господин Робертсон вел весьма активную загробную жизнь. Полицейские снитчи зафиксировали его машину по дороге на Хёльсингер, в Копенгагене он покупал по карточке перевязочные материалы, анальгетики и препараты крови. Аптекарь прекрасно помнил реплику, которую отпустил напарник по поводу англичанина: «Свинья, десять лет прожил в Дании, а языка не выучил».

Просмотр логов полицейских снитчей, патрулировавших мост, показал, что «Британника» Робертсона пересекла пролив вечером понедельника. Поиск по городу обнаружил машину на крытой парковке у моста. Анализ генматериала не дал ничего за отсутствием генматериала: машину хорошенько обработали растворителем. След оборвался.

* * *

При сильном ранении боль ощущается не сразу, она как будто не поспевает за пулей — сначала просто удар, который отправляет тебя в нокаут. Потом сознание какие-то секунды сопротивляется боли, отказывается ее понимать и принимать. За это время можно что-то отыграть: проползти ещё метр, выстрелить… Потому что после — уже всё. Боль обрушивается обломками здания, переломанными стропилами — и намертво прибивает тебя к земле. Конец. Ты мечтаешь об одном — потерять сознание. Или умереть, безразлично. Или хотя бы — чтоб не трогали. Тот, кто шевелит тебя, даже для оказания помощи — твой лютый враг. Так было с Энеем лишь однажды — когда он слетел с мотоцикла и шестнадцать метров юзом проехал по земле на спине и на брюхе.

Сейчас было хуже.

Он целые сутки знал, что Мэй умрёт. Это было неизбежно. Ни один «мясник» с таким ранением не справился бы, да Эней и не знал «мясников» в Дании. Андрей всю ночь держал Малгожату за руку — всё ещё теплую — и не мог разобрать, узнаёт она его или нет. Он колол ей анальгетик, чтобы она не плакала от боли в своем сне — и не решался ввести сразу тройную дозу. Пока Мэй была жива, жила и дурацкая, невозможная надежда на чудо.

Ведь есть же Бог. Есть же. И Эней молился. Чуть ли не впервые в жизни молился по-настоящему.

Ночь они провели в доке, утром Игорь с документами и ключами Билла отправился к нему домой, взял там его одежду и карточку, наложил грим и купил в аптеке медикаменты. Потом они разложили заднее сиденье джипа и устроили Мэй там. Десперадо уложили в багажник, а Билла разместили на столе в кубрике, накрыли простыней, надписали и закрыли в доке. Раз уж начали, сказал Игорь, — доведём до конца.

Эней, скорчившись в три погибели, ехал рядом с Мэй. Кровь не унималась. Он расходовал сначала пакеты Билла, потом — пакеты, купленные Игорем. Спать было нельзя — он колол себе стимуляторы. Из-за них в каждый текущий момент сознание было ясным — но стоило мгновению перейти из настоящего в прошлое, как его заволакивало непроницаемой мглой. Эней знал, что они доехали до Хельсингборга, но не помнил, как — хотя сам вёл машину после того как Игоря вырубило. В точке рандеву встретились с Костей — тот продлил аренду грузовичка и ждал. Под прикрытием темноты на дороге живую и мёртвого перенесли из джипа в грузовик. Потом на яхту.

Когда слабое дыхание Мэй остановилось насовсем — это был только удар, Эней лишь немного «поплыл». Он ещё мог действовать. Он вывел «Стрелу» из порта, положил на курс юг-юг-запад, потом передал руль Антохе и вернулся в каюту. Костя предложил помощь, но Эней всё сделал сам — одел жену в её единственное платье, завернул в ту простыню, на которой они спали вместе и в то одеяло, которым они укрывались, положил туда же её флейту и катану, зашил — так что лица уже больше и не было, слепой мешок — вынес на палубу и опустил на доски рядом с завёрнутым точно так же Десперадо.

Никому не доверяй
наших самых страшных тайн.
Никому не говори, что мы умрём.
В этой книге между строк
спрятан настоящий бог.
Он смеётся, он любуется тобой.

Море волновалось, и тела елозили по доскам, головы перекатывались под тканью из стороны в сторону, словно мертвецы возражали кому-то — и возникла безумная мысль: «Мы сейчас утопим их живыми!»

Нет, нет. Конечно, нет. Он двадцать раз всё перепроверил, прежде чем зашить этот мешок — а начёт Десперадо никаких сомнений не было с самого начала.

Костя — бледный, под глазами круги, на повязке над лбом опять проступила кровь — вышел из кубрика. В облачении.

Когда над волнами, перекрывая ветер, разнеслись первые слова заупокойной службы — «Благословен Господь Бог наш!» — Эней вздрогнул. Ему вдруг захотелось треснуть Костю покрепче — и так же внезапно и жгуче стало стыдно этого желания. Нельзя. Костя делает то, что должен, преодолевая боль и головокружение, исполняет свои обязанности — он священник, у него работа такая. А что Энею сейчас больно слышать, как Бога называют человеколюбцем — это можно сказать и потом… даже не на исповеди — потому что исповедоваться я больше, наверное, не захочу. Я вообще не хочу иметь с этим ничего общего. Не могу, не желаю этого принять. Он вдруг вспомнил царя Давида — как тот постился и молился, когда ребёнок болел, и перестал, когда ребёнок умер. Сложил покаянный псалом, и устроил резню в Раве Иудейской…

Ты красива, словно взмах
волшебной палочки в руках
незнакомки из забытого мной сна.
Мы лежим на облаках,
а внизу бежит река.
Нам вернули наши пули — все, сполна…

Море нетерпеливо облизывалось, пробовало тела перехлёстывающими через борт волнами, и когда Цумэ с Кеном подняли на руки каждый своего и ногами вперед опустили в воду — поглотило обоих мертвецов сразу же, даже не чавкнуло.

234