В час, когда взойдет луна - Страница 83

— Нет, — признался он. — Вот что, в одном этот сволочь прав: на волю мою полагаться — кур смешить. Так что мы пойдём вниз, а ты от меня не отходи. И ко мне не подходи. Потому что твоим профессиональным рефлексам, — фыркнул Игорь, — я тоже не доверяю.

— Так же нельзя, — сказал Андрей.

— Именно что нельзя. Поэтому. Ты завтра… дверь не запирай. И если я выскочу… проследи, чтобы не пошли клочки по закоулочкам. Потому что сейчас эта зараза просто разговаривает, а что она ещё в этом виде может, я без страховки выяснять не хочу.

— Но ведь работает же, — Эней мотнул головой в сторону концертного зала, где под занавесом была вмонтирована дарохранительница.

— Работает. Но я не хочу, как брат Михаил, быть привязанным к освященной земле. Я с вами собираюсь. И если нет…

— То будешь сидеть на освященной земле, — сквозь зубы сказал Эней. — Значит, такова твоя судьба — а мы дальше пойдем, и если сможем — вернемся как-нибудь, ещё попробуем.

— Договорились, — кисло усмехнулся Игорь.

«Он сейчас повернется к тебе спиной. О, есть. Думаешь, он на самом деле доверяет тебе? Да как такое может быть, когда ты сам себе не доверяешь? Он проверяет. Он ненавидит тебя. Хочет использовать. Хочешь, я скажу тебе его мысли? Он думает, что успеет среагировать. Но на самом деле — не успеет…»

«Заткнись, заткнись и выйди! Пошел вон из моей головы!»

Как хорошо, что я — тряпка, а он — дурак. Он дурак, Господи твоя воля, он все время одинаковый. И он хочет. Это, кажется, называется «соблазнять отчаянием». Интересно, что ему светит за то, что он меня упустил — выговор с занесением в учетную карточку? Впрочем, если верить брату Михаилу, он весь исходный материал берет из меня же, работая только фильтром и усилителем. Херово. Херово донельзя. Радовался же, болван, что натянулась мужская струнка в душе… Если это и называется искушение — то я уже немножко понимаю отшельников, которые сами себе яйца отрезали. Мама дорогая, а ведь это ещё не полнолуние. Это ещё он только берёт разбег…

«А зачем? Зачем тебе их глупые правила? Ты же хочешь — так чего ты ждёшь? Эта стерва по доброй воле твоей никогда не будет, она другому обещалася…»

«Именно, — сказал Игорь. — И мне этот другой крепко помог. И ещё поможет».

Прохладно и пусто было в подвальной часовенке доминиканцев — и тихо, как раз так, как он любил. Точнее — любил бы, если бы не…

«Хотел здесь спрятаться? Наивность — не порок, но глупость несусветная: это ведь ты сам, это все ты сам, и признайся, наконец, сам себе честно — все эти свечечки-фонарики, все эти пресные лепешечки на тебя не действуют, потому что все это ты, только ты — не на кого перевалить вину, „бес попутал“ — оправдания для дураков. Вот сейчас ты перебираешь дурацкие бусы и бормочешь „авемарию“. И что, это как-то мешает тебе думать то, что ты думаешь сейчас? Твои мысли, твои чувства — это мысли и чувства вампира, высокого господина, который зачем-то пытается влезть обратно в детские штанишки человека. Ты хочешь её потребить — потому что имеешь на это право. Ты хищник, она — травоядное. Успокойся и сделай то, что велит тебе твоя собственная природа».

— Твоя природа, компаньеро, твоя. Моя мне ничего такого не говорит, — вслух сказал Игорь. — Моя природа, и только моя тебя в меня впустила, это да, это было. Это я. А вот потребить её хочешь ты. То есть, чтобы я её потребил. Чтобы не было двух людей, а были хищник с кровавой мордой и мертвое травоядное.

«Ave Maria, gratia plena, — почему-то ему казалось, что его визитеру латынь должна нравиться ещё меньше, чем русский. — Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui Iesus. Sancta Maria mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc, et in hora mortis nostrae».

— Была и другая женщина. Её ты бросил. О ней забыл, да? Она больше не нужна… В Днепр — и с концами…

Игорь на секунду дрогнул.

«Скажи, это ведь правда — я больше не нужна тебе?»

— Нужна, — сказал Игорь. — Нужна и будешь нужна всегда. Но если это ты, ты уже знаешь, что чтобы вытащить тебя, я должен выбраться сам. Такой как сейчас, я ни на что не гожусь, Милена. А это будет славное дело, нет? Впилить им напоследок такую петарду? А если не ты, то кыш отсюда — «nunc, et in hora mortis nostrae, amen».

«Это я. И я здесь, а ты там. Ты не умер со мной. Ты бросил меня. Ты всегда хотел от меня отвязаться, и наконец-то отвязался…»

— Врешь, — счастливо сказал Игорь. — Врешь. Это я себе могу говорить. Выживший всегда виноват. А она счастлива была. Тебе её сроду не сыграть, потому что она была человек, а ты — мелкая сволочь. «Радуйся, Мария…»

«Ты мучаешь меня. Все меня мучают, а теперь ещё и ты меня мучаешь. Как ты можешь? Мне же плохо. Мне очень-очень-очень плохо. Они сказали тебе правду: здесь мы горим. Тот, кому ты молишься, жжет здесь меня. Как ты можешь?»

— «Радуйся, Мария, благодати полная. Господь с Тобою». Я не ему сейчас, я ей молюсь. «Благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус». Помоги нам, пожалуйста, мне не устоять одному. «Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных теперь и в час смерти нашей. Аминь».

Его обступила тьма, глухая и колючая, как стекловата. Он больше не видел красного огонька у дарохранительницы. Он изнемогал. Голос становился все настойчивее, все назойливее — он уже не произносил осмысленных враз, а просто хныкал — «больно… больно… помоги… больно… ненавижу тебя…» Милена была это или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молитва на губах была теперь сухой и мерзкой, как прошлогодняя коровья лепешка. Он ненавидел Бога. Ненавидел себя. И Милену.