В час, когда взойдет луна - Страница 73

И было ещё что-то… Антон не мог поймать. Разлито в воздухе.

В будний день улица пустовала — люди в поле, дети учатся. Дом Кости находился в переулке за автобусной остановкой, а остановка — напротив школы. Школой же был, по словам священника, большой дом под зеленой крышей, между магазином и мостом.

Если бы не ориентиры «магазин» и «мост», Антон заблудился бы как миленький — потому что зелёной металлочерепицей был крыт каждый второй дом, а назвать школу «большой»… Антону доводилось бывать и в частных домах поболее.

Антон свернул в переулок и, лавируя между «минами» коровьих лепешек (видно, сборщик ещё не проезжал), отыскал голубую калитку. Андрей постучал, не получил ответа и открыл.

В тени крыльца дремал и всхрапывал во сне довольно большой неопрятный кусок меха. Надписи «осторожно, злая собака» нет. Будем считать, что по умолчанию собака добрая.

В Москве крупную собаку завести сложно — не все готовы правильно обращаться со зверьем. В Швейцарии в городах их почти не держали — почему-то это считалось дурным тоном. А здесь разве что коз было больше. Коров — точно меньше. Хотя, если по следам жизнедеятельности судить, их тоже много, только почему-то не видно.

Гости поднялись на крыльцо, Антон постучал, повернул ручку… Точно добрая.

В доме тоже кто-то всхрапывал. Андрей осторожно пошел по коридору — только что пистолет не держал перед собой, как в кино.

В одной из дальних комнат — с той же печатью общей заброшенности, что и в их доме — ребята обнаружили Костю.

Костя лежал вниз лицом на узкой тахте, свесив до пола мускулистую руку. Трицепс украшала флотская татуировка: в рамке из перевитых лентой дубовых листьев — скопа, в полете выхватывающая рыбу из воды и надпись: No redemption! Андрей втянул воздух сквозь зубы. Что-то это значит, — подумал Антон. — Надо бы посмотреть, откуда эмблема. Интересно, если его сейчас разбудить, он меня сразу пришибет или сначала зубы почистит? И как его будить?

Задача решалась просто — под ногой Антона скрипнула половица. Священник мгновенно оказался в положении «сидя», и только потом продрал глаза и сказал:

— А, это вы… Который час?

— Э-э. Утро. Как договаривались.

— Значит, если бы не договаривались, была бы ночь? — с тоской спросил Костя.

Он встал с постели, прошлепал в ванну и, судя по звукам, врубил на полную мощность холодную воду.

— Это пиво? Вчерашнее? Не может быть, — прошептал Антон.

Андрей сделал шаг в другую комнату и поманил Антона пальцем.

Войдя, юноша увидел следы застолья — все ту же рыбную шелуху и скелеты, все те же стаканчики из-под «Алисы». Взял один стаканчик, понюхал… Нет, не пиво. Хорошо, что Костя не этот, как его, не имам. Или им только вино нельзя, а самогон можно? А вообще-то это, кажется, плохо. Потому что без причины так не пьют.

В комнате, кроме рыбьей братской могилы, был другой стол — сплошь заваленный печатными книгами и лепестками флеш-памяти. Планшетка, занимавшая почетное место посередине книжной свалки, видала виды и выглядела купленной на барахолке. Скорее всего, так оно и было.

Антон взял в руки одну из книг — как и Библия отца Романа, она была старой. «Владимир Соловьев, Сочинения». Москва, издательство «Мысль», 1998 год. Антон напряг память, пытаясь связать дату с каким-нибудь историческим событием. Это, кажется, ещё при империи… или уже сразу после. При империи ведь религию не запрещали?

Шум воды смолк, сменившись шорохом ткани, а потом из ванной вышел Костя, теперь уже в джинсах.

— Так, — сказал он совершенно трезвым голосом. — Я сейчас приберу все это говнище. А вам пока что одно кино поставлю. Будем считать это первым уроком. Кино старое, плоскостное ещё, довоенное, не моби. Вы по-английски рубите? Там субы английские.

— Может, я и без субов посмотрю? — предложил Антон. — На каком языке фильм?

— На арамейском. В основном, — сказал Костя, и Антон понял, что он не шутит. Это кто ж снимал на арамейском-то? Реконструкторы какие-нибудь? Сейчас даже если по университетам всех знатоков собрать, едва на зал наберешь… Что ж это они такие дотошные? Через пять минут просмотра Антон забыл, что фильм на арамейском и с субтитрами. Через десять минут — что фильм старый и плоскостной. Через полчаса — что фильм. Он забыл обо всем на свете.

Он дышал воздухом весеннего Иерусалима. Он, дрожа всем телом и сжимая кулаки, отсчитывал удары. Он, влекомый толпой зевак, двигался по iia Dolorosa.

Его отпустило, только когда фильм закончился.

— Это ты специально для нас подобрал? — уверенно сказал он, вспомнив, как уверенно Костя взял со стола нужную флешку: она лежала отдельно от всего остального барахла. — Чтобы не объяснить про священников и все прочее?

Священник с морпеховской скопой на плече молча кивнул. Да уж, сие есть тело Мое…

— Специально. Хотя объяснять всё равно придётся, от объяснений никуда не денешься.

— Тогда начинаем, — сказал Андрей. — Я утром на службе в монастыре был. Я правильно понял, что вот это вот, — он изобразил жест священника, поднимающего Агнца, — буквально?

— Правильно, — кивнул Костя. — Вот с того самого инцидента.

— Странно тогда, что этого, который в Игоре сидел, так плющило, — нахмурился Андрей. — Если самопожертвование… если дело в этом… то почему для варков доброволец — самый сладкий пряник? Ведь они, по идее, даже коснуться его не должны, не могут, не должны мочь… — справился он с предложением. Или… наше самопожертвование ничего не стоит?

— Неприятно, да? — в бороде прорезался оскал. — Наше самопожертвование, брат-храбрец — это смотря кто, чем и за кого… как пинч-граната. Человеку — ничего, примитивной технике — ничего, электронике — кранты. А тут имела место быть… ядрёна бонба. Почему Враг в конце фильма орал как резаный? Потому что цапнул больше, чем смог проглотить. И случилось с ним оттого сильное несварение. К сожалению, мы с вами, хлопцы — это ему на один зуб. Самых лучших из нас он разве что не может взломать изнутри. Мы ведь грешники, ребята. Мы грешники, с этого всегда приходится начинать, а людям это слышать — как серпом по яйцам. Мы изначально на его стороне. Нет-нет да и стукнем по гвоздику…